Долгая смерть Лусианы Б. - Страница 16

— Ты говорила что-нибудь об этом полиции?

— Я разговаривала с комиссаром Рамонедой, который вел дело. Он показался мне приятным человеком и был готов меня выслушать. Я рассказала ему обо всем: о своем иске, о гибели Рамиро, об отравлении родителей, о том, что анонимные письма напомнили мне стиль Клостера. Он слушал молча, но ему явно не понравился возможный поворот в расследовании, если он воспримет мои слова всерьез. Дело ведь уже закрыли, все было ясно. Думаю, больше всего он боялся, что в свете этого скандала его обвинят в попытке снять вину с тюремных служителей. Он спросил, сознаю ли я тяжесть выдвинутого мной обвинения и тот факт, что никаких доказательств у меня нет. Но он все-таки записал имя Клостера и пообещал послать одного из своих людей поговорить с ним. Через два-три дня мне позвонили и попросили еще раз прийти к нему. Войдя в кабинет, я сразу поняла — что-то в нем переменилось, да и тон был совсем другой, покровительственный и одновременно увещевательный. По его словам, поскольку дело было весьма деликатное и на карту поставлено очень многое, он, боясь упустить какую-нибудь мелочь, пусть даже кажущуюся нелепой, решил сам навестить Клостера. Тот оказался столь любезен, что принял его, хотя и торопился на прием во французском посольстве. Комиссар ничего не рассказал о самой встрече, но Клостер явно постарался произвести на него впечатление; во всяком случае, завершился визит обсуждением его детективных романов. Прежде чем я успела открыть рот, он положил на стол листок, который я сразу узнала: это было письмо, посланное мной Клостеру после смерти родителей, в котором я просила прощения за тот давний иск.

— Ты послала Клостеру письмо с извинениями? Но ты ничего об этом не говорила.

— Я написала его, когда вышла из клиники, потому что была растеряна, напугана и не желала провести всю жизнь в ожидании, пока окружающие меня люди один за другим умрут. Мне казалось, если я возьму всю вину на себя и буду умолять о прощении, он остановится. Но письмо оказалось ошибкой, совершенной в минуту отчаяния. Я пыталась объяснить это комиссару, и тогда он вытащил другую бумагу, составленную при моем поступлении в клинику. Он сказал, что ему, естественно, пришлось навести справки и обо мне, причем по его тону я поняла, что со мной ему все ясно и он не хочет больше тратить на это время. Он спросил, понимаю ли я, что при отсутствии доказательств какой-нибудь ненормальный или просто человек с богатым воображением с тем же успехом мог указать и на меня. Затем, по-отечески заботливо посоветовал принять вещи такими, какие они есть: смерть моего жениха была несчастным случаем, произошедшим по неосторожности, смерть родителей — трагической, но тоже случайностью, и больше ничего. Смерть моего брата, конечно, другое дело, но ведь они арестовали убийцу. Разве я не в курсе, что у этого ублюдка даже во рту была кровь Бруно? А я теперь хочу, чтобы они обвинили писателя, кавалера французского ордена Почетного легиона, с которым у меня пять-шесть лет назад произошла какая-то небольшая распря. С этими словами он поднялся и сказал, что больше ничем мне помочь не в силах, однако я имею право пойти со своими историями к прокурору, занимающемуся этим делом.

— Но ты не пошла.

Она с убитым видом посмотрела на меня:

— Нет, не пошла.

Повисло долгое молчание; похоже, после исповеди у нее совсем пропало желание говорить. Она по-прежнему сидела съежившись, чуть подавшись вперед и покачиваясь, руки сплетены на коленях, плечи и голова слегка подрагивают. Казалось, ее охватил озноб.

— У тебя не осталось родственников, которые могли бы тебе помочь?

Она медленно и как-то обреченно покачала головой.

— От моей семьи остались только бабушка Маргарита, которая уже несколько лет живет в доме для престарелых, и сестра Валентина, которая еще не закончила колледж.

— А что было потом? Ведь после смерти твоего брата прошло несколько лет.

— Да, четыре года. Он опять выжидает, а время идет, и это мучительнее всего. Я живу практически взаперти, постоянно оберегая Валентину. Уличные перекрестки, замки, газовый кран превратились в навязчивые идеи. Но я ведь не могу все время контролировать сестру, например, по вечерам она часто встречается с подругами. Дошло до того, что несколько раз я тайком сопровождала ее, чтобы удостовериться, нет ли его поблизости. Только по субботам я езжу навестить бабушку. Я даже оставила в доме для престарелых заявление, что никто не может навещать ее, кроме нас двоих. Боюсь, как бы он не появился там под каким-нибудь предлогом или вообще в чужом обличье…

— Но, судя по твоим словам, он предпочитает действовать завуалированно. Или думаешь, и сам может рискнуть?

— Да не знаю я, ничего не знаю! Это-то и сводит с ума, когда не знаешь, что будет дальше. Я пыталась предпринять разные меры предосторожности, но всего ведь не учтешь, это чересчур сложно… За четыре года мы ни разу не встречались, и хотя я ни на секунду о нем не забывала, ожидание стало казаться мне чем-то нереальным, существующим только в моем воображении, ведь только я обо всем знаю, я и он. И вот вчера я его увидела. Думаю, это была оплошность с его стороны, и у меня впервые появилось небольшое преимущество. А может, он так уверен в себе, что позволил себя увидеть, как тогда на кладбище. Навестив бабушку, я зашла в магазин антикварной мебели, расположенный в том же здании, и случайно сквозь витрину взглянула на улицу. Он стоял на противоположном тротуаре и смотрел на дом для престарелых. Загорелся зеленый свет, а он все стоял у перехода, будто изучал ряды окон или какую-то архитектурную деталь. Меня он не заметил. А спустя несколько секунд завернул за угол и ушел, так и не перейдя на другую сторону.